Widmung an Lilka/Посвящение Лильке

"Инцебил... сам он инцебил..." - ворчит Яська. "Имбецил?" "А, да" "Кто?" "Да Феденька этот..." "Какой Феденька?" "Ну, который статью про Монино писал. Который "Короткое замыкание" ведет"

А, дошло. Она раскопала старую - 1997 года - статью в "Домовом", Федора Павлова-Андреевича. Статью под названием "Идиоты". Про деревню, в которой мы тогда жили. С несколькими бывшими интернатскими ребятами, различной степени инвалидности, и с теми, кто пытался построить для этих ребят что-то вроде кэмпхилл-общины, название у этого было - "социально-реабилитационное общество "Любутка". Они и сейчас там живут. А мы вот уехали. О чем я так, наверно, всю жизнь и буду жалеть.

Имбецил - это про Лильку. Так и начинается статья: "...имбецил Лилька орудует молотком".

Когда я с двухгодовалой Яськой приехала в Монино (не подмосковное, это маленькая деревушка в Тверской области, между Андреаполем и Торопцем) первый раз, в 1994 году, Лильку тоже только что забрали из местного интерната. Я вышла из дома, в который нас подселили, и увидела сидящих на бревнах двоих - детей? подросточков? совершенно неопределенного пола и возраста, ежиком стриженых и явно так же не освоившихся еще, как и мы. Тут всех позвали сгребать сено, и мы отправились все вместе, прихватив грабли, а я - и дите под мышку. По дороге как-то незаметно успели подружиться. Хотя только к вечеру мне объяснили, что это не мальчик, и не "оно", а семнадцатилетняя Лилька, а разговаривает она так потому, что ее всю жизнь перекидывают из детдома в дурдом и обратно.

Талантов у Лильки было множество. Один из них - полюбить кого-нибудь накрепко. Она выбирала себе кого-то из нас, "московских" и задаривала своей любовью. Совершенно не склонная к выполнению каких-либо обязательных дел - "И не думайте, и не надейтесь, и даже не мечтайте - я посуду мыть не буду!" - для того, кто на этот год поселялся в ее сердце, она готова была луну с неба достать. И попроси - достала бы или слепила новую. В тот, первый ее и наш монинский год, она дружила со мной. Потом мы уезжали в свою Москву, а она изводила Машу (самого постоянного монинского "жителя-педагога", не считая "матери-основательницы" Алены Арманд - на одних Машке и Алене тогда все и держалось) вопросами: "Когда Динка (Катька, Аннушка, Игорек, Ксюша... ) приедет, так я поскучилась!" Мне не досталось ее писем, потому что когда она все-таки немножко научилась писать, у нее уже были другие любови. Зато осталась фотография, уже из тех времен, когда мы в Монино жили круглый год - мы с Лилькой в обнимку валимся в снег, и мордочки у нас ужасно похожие. Счастливые такие. А еще остались Лилькины штаны - только она из всех наших монинцев была меньше меня ростом, и я свозила ей мешками свои шмотки, а потом, два года назад, разбирая монинское "благотворительное" барахло, за неупотребляемостью сваленное на чердак, приглядела штаны на свой размер, и Машка сказала: "возьми себе... это Лилькины были"

Она фантастически танцевала. Куда там всяким стрип-, хип-хоп и прочим бип-бип танцовщикам. Когда они ходили в клуб в соседнее село на "скототеку" (тоже лилькино словечко) - то, что выделывали части лилькиного тела по возвращении - каждая сама по себе и все вместе - заставляло начисто забыть всякий снобизм, и воочию убедиться, что сельская дискотека может породить искусство, которого и за деньги во столицах не сыщешь.

Да, и ее словотворчество. То, как Лилька обрабатывала входящее в ее уши, прежде чем изречь, заставило бы любого нынешнего литератора сдохнуть в корчах зависти или как минимум отдать полцарства за счастье ее послушать и взять в соавторы. У нее-то это получалось само собой - она вправду так слышала.

Сидит, пересчитывает свои сбережения:

- Так, шестьдесят... да, Аська - шестьдесят у меня тут рублей? эх, хотела Ксанке магнитофон подарить - не хватит ведь, да? тогда я себе кассету куплю... а сколько тут...

Ася:
- Ну, Лиль, ты прямо как свинья-копилка...
- Свинья? В опилках? Нет, Ась, свинья в опилках жить не может, что ты такое говоришь.

Мы не удерживались, чтобы не цитировать ее постоянно. Слишком ценны были эти стихийные языковые порождения. Иногда даже так сживались с этими словами, что пользовались ими и вне монинской среды, и приходилось потом долго объяснять слушателям, что это не мы такие остроумные, не нам принадлежит честь изобретения "скототеки" и "костотеки", лозунгов "экомоньте ганимодов и динобразов" и "нельзя меня по заднице - это моя ценная вещь", "кепчика" (кетчупа) и десятков других словечек, страшно жаль, что сейчас не могу их все припомнить. Немцы, в больших количествах приезжавшие к нам, превратились у Лильки сначала в "менцев", а потом в "мальцев". "Малец" - тверской диалектизм, обозначающий примерно то же, что "хлопец", но у Лильки это слово взялось из немецкого "гезегне ди мальцайт" - "Благословенная трапеза", произносимого у нас в случае наличия немецких гостей после русскоязычной молитвы перед едой. А как она переделывала их имена! Немка Фиона становилась у нее Фиалкой, Христиан - Крестьяном...

Однажды моя, тогда трехлетняя, Яська и ее подружка Маня, на два года старше, что-то не поделили. Темпераментная Маня в порыве гнева схватила яськины штаны и кинула их в очко сортира. Обычного, деревенского. Довольно глубокого, метра три-четыре, не меньше. Палкой не вытащишь. Лилька, пожалев неразумных девиц, решила наложить педагогическое взыскание самостоятельно, пока взрослые не видели. Полезла, неизвестно за что цепляясь, внутрь. Обтерев собою все стенки, достала ясины брючки и подала их заинтересованно наблюдавшей сверху Мане: "На, Мань, иди теперь и стирай!" Маня сказала "фу" и швырнула штаны обратно. Поймать их Лильке, с трудом удерживавшейся, чтобы не плюхнуться туда же самой, не удалось. Второй раз она спускаться не стала. Так и сгинули штаны. А Лильку с трудом отмыли.

Иногда она бузила. Когда у Лильки начиналась истерика, из нее вырывался утробный басовитый рык, и ураганом летели все слова, которых она в избытке успела наслушаться в "прошлой жизни". В причудливых сочетаниях. Вышибала окна. Потом долго рыдала и еще дня два мучилась угрызениями совести, по десять раз заново заключая мир с тем, кого в гневе проклинала.

У нее был пиелонефрит. Страшно запущенный. Понятно, что ни в хотилицком интернате, ни тем более - в бурашевской психушке, куда отправляли "буйных" интернатников на "перевоспитание" (и никакие это не страшные сказки про сульфазин и мокрые простыни, в которые заворачивают и оставляют, так и еще похлеще там и было, и мерли они там как мухи) - никому бы в голову не пришло менять ей писаные штаны. Результатом малейшего переохлаждения были приступы с температурой под сорок, с сильными болями. Лилька становилась совсем маленькой и беспомощной, лежала в комнате, тихо плакала и звала к себе всех, с кем накануне по-черному ругалась - помириться, и просто с ней посидеть. Никаких, впрочем, выводов на будущее она не была способна сделать - чуть становилось лучше, снова вылетала на мороз кувыркаться с забора в снег, а штаны подтягивать так и не научилась - вечно все они у нее сползали ниже пупа, оставляя голой ту область, которую ей больше всех надо было укутывать.
В то время, что мы жили там в качестве постоянных жителей, моей обязанностью была общественная стирка. Привезенную немцами старенькую машинку мы превратили из автомата в полуавтомат, поставили в баньке, и заливали туда ведрами через верх из двух огромных бочек воду. Машинка оказалась неслыханной стойкости, прожила года четыре. А чего с ней только не делали. Андрюша, наш музыкант и антропософ, ночное существо, спавшее днем в той же баньке, а по ночам читавший Штайнера, варивший тоннами варенье и вершивший прочие кулинарные мессы, несколько раз мыл в этой машинке мелкую картошку. Кирюша, глухонемой мальчик-аутист, со своей неистребимой хозяйственностью и склонностью лично контролировать всякую деятельность, несколько раз высыпал в машинку по пачке порошка на свежедостиранное белье, пока я бегала за тазами, чтобы идти его развешивать. В морозы агрегат промерзал насквозь, а потом, когда топили баню, стоя рядом с печкой, изрядно раскалялся. И ничего. Машинка ухитрялась отстирывать и килограммы глины с наших "огородных" одежек, и проляпанные краской и лаком "строительные" шмотки, но чаще всего объектом ее заботы становились опять же Лилькины штаны. Смерзшиеся, колом стоящие "четверки" - брюки, рейтузы, колготки, трусы - насквозь прописанные и брошенные Лилькой где попало. Я выуживала их из каких-то немыслимых закоулков и, не всегда в силах отодрать друг от друга - крепко примерзло - комком запихивала в машинку. Та гудела слегка недовольно, но трудилась. Приучить Лильку вовремя приносить свои вещи стирать, а не ховать по углам и не забывать под заборами, удалось с трудом, и лет через несколько, когда ни меня, ни этой машинки там уже не было.

Среди бывших интернатских, поселившихся у нас в Монино, был Бодик - невысоконький цыганчик, красавец, весельчак, изобретательный жулик и потрясающий артист - наши доморощенные спектакли с его участием можно было смело вывозить в лучшие театры, он "сделал" бы их один. Жертвами его скорострельного обаяния пали три девицы - Лилька, Маринка (вторая девочка, примерно с той же "имбецильностью", но совершенно другим характером и - после интерната - другой судьбой, а до того они были всегда вместе, и прибыли к нам тогда вдвоем) и четырехлетняя Яся. В Лилькину с Маринкой дружбу общая влюбленность раздора не внесла, а вот с Ясей у Лильки разыгрывались нешуточные баталии.

- Яська, отстань от Бодика, он мой!

- А я к нему в гости пойду, мы запремся в доме и тебя не пустим.

- А я вам дверь выломаю! - ну, и так далее - чуть не подерутся.
У Маринки, тихой и безответной, образовалась по общему недогляду дочь Туська, которую воспитывает теперь вместе со своими детьми Маша. Бодика, не пожелавшего принимать на себя полную ответственность за Маринку с дитем, из Монино в итоге погнали. Но я все вспоминаю Лилькино лицо, когда как-то мы всей толпой попали в Москву и они ехали в метро рядом с Ромкой - Бодиком. Лилька вообще-то не так чтоб совсем красавица. Косила она слегка, а когда не могла чего-то понять, и у нее появлялось подозрение, что ее дурят - глаз и вовсе уезжал в сторону так, что становилось жутенько. Но в тот момент, когда она смотрела на Ромку - она была чудно хороша, и скажи тогда кому из окружающих москвичей, что эта девочка "ненормальная", "олигофрен" или кто там - никто бы не поверил. Совсем другое было лицо. Вернее, как раз такое. Ее настоящее.

Волосы у нее были густые-густые. "Лиль, отрасти косу, ведь какая красота будет. Как в сказках про царевен - коса золотая в руку толщиной" Но ей надоедало слушать Машкины попреки, что ходит вечно нечесаной, и она обстригалась. Вообще никак не могла привыкнуть ко всем этим "опрятностям". Похожи мы с ней. И не только в этом. Нас даже, может, кто и путал.

День рождения у Лильки был восьмого декабря. Когда она, в очередной раз привезенная в Москву - наши с ног сбивались, пытаясь устроить ее в какой-нибудь центр, ей был необходим гемодиализ, но брать ее никуда не хотели - звонила мне, сильно беременной, я ей пообещала: "Ну, вот я тебе подарочек на день рождения рожу". Немножко промахнулась. А было бы здорово подарить ей такой подарочек. Она бы порадовалась.

Не брали ее в московские больницы. Гемодиализ нужнее был москвичам, и здоровым, не олигофренам. В очередной раз "поскучившись" в Москве, Лилька вернулась в Монино - праздновать Новый Год. 2002. "Вот побуду на Новый Год в Монино, а там уже кладите в больницу". Надо было класть, хоть в местную, андреапольскую. Но она все ждала праздника, и отказать ей было невозможно.

А тридцатого декабря начался такой приступ, что выбирать было уже не из чего. Свезли ее в Андреаполь - под Новый Год-то, кому там было ее лечить. Ездили к ней по очереди все, кто тогда оказался в Монино. Говорят, тяжело умирала. А в самые последние уже минуты - вдруг приподнялась, поглядела куда-то в угол, заулыбалась и перекрестилась. Это у Багрицкого в "Смерти пионерки" "Валя в синей майке отдает салют", и "на плетеный коврик упадает крест", а у нас почему-то наоборот было. Никто особо не учил.

И вышла из нескладешной Лильки Александровой раба Божия Лия, и пошла к тем, кто ждал ее там, кому улыбалась она, глядя в пустой для нас угол.

А мы пока остались. И я по ней очень скучаю иногда.